17 сентября 2019 года исполнилось 80 лет со дня входа Красной Армии в Польшу. Советский Союз «взял под защиту» братские народы Западной Украины и Западной Белоруссии (как утверждалось в советских учебниках) и принял участие в новом разделе Польши (в соответствии с новейшей польской историографией). В этот момент СССР вступил во Вторую мировую войну в Европе (хотя и по поводу этой даты находятся приверженцы других взглядов).
Нетрудно заметить, что сегодняшние доходящие до ожесточения споры идут, по большей части, не о фактах того периода, а об их оценках. Как назвать события, в целом вполне известные по документам? В этом предмет конфликтов, как внутри отдельных стран, так и в международных «войнах памяти». В «фальсификации истории» чаще обвиняют за альтернативные интерпретации, а не за подделку исторических источников.
Сегодня в спорах о европейской истории (выношу пока за скобки взгляд из Восточной Азии, где бушуют свои войны памяти) существуют три нарратива Второй мировой войны:
1) союз западных демократий и СССР уничтожил абсолютное зло — нацизм; Советский Союз — при всех его внутренних проблемах — был на правильной стороне истории;
2) два тоталитарных режима боролись за господство над Европой, один пал, а второй еще сорок лет навязывал свои порядки Восточной Европе;
3) Вторая мировая война стала апогеем Холокоста, уничтожением евреев — целого народа — с помощью государственной машины Германии и при сотрудничестве части населения оккупированных Германией стран.
Нетрудно увидеть, что каждый из нарративов опирается на огромную историческую травму, на миллионы жертв.
Для бывших советских людей сознание того, что двадцать семь миллионов человек погибли за правое дело, уничтожив самое страшное зло на земле, если не оправдывает, то примиряет с немыслимым.
Для поляков и жителей Восточной (Центральной) Европы собственные жертвы становятся понятнее в оптике двух тоталитарных государств, пришедших на их землю.
Для гражданских жертв массового государственного террора, для евреев, а также цыган и других групп, предназначенных нацистами к уничтожению, история Холокоста затмевает военные действия и межгосударственные конфликты.
Эти нарративы, при всем их различии, не являются взаимоисключающими. Представление о войне как об огромных жертвах советского народа, понесенных для уничтожения нацизма, не требует дополнений в виде культа Сталина или отрицания последующего навязывания сталинистских порядков восточным европейцам. Координатная сетка «двух тоталитаризмов» не требует отрицания роли Красной Армии в освобождении Освенцима. Коммеморация Холокоста не является отрицанием военной составляющей трагедии. Между этими рассказами есть «зазубрины», но они вполне могут быть предметом диалога.
Проблемы возникают, когда сторонники одного из нарративов начинают отрицать валидность других. А именно это мы видим, например, в современных Польше и в России — другой рассказ о Второй мировой войне не принимается, а «свой» как будто намеренно дополняется чертами, не оставляющими возможности для диалога.
В самом деле, дополните рассказ о победе над нацизмом отрицанием любых подозрений в преступлениях Красной Армии на освобожденных территориях, потребуйте не замечать десятилетий навязывания просоветских режимов и подавления протестов — «потому что мы (?) их освободили», откажитесь признать неблаговидную роль СССР в начальный период мировой войны в 1939–1941 годах — и вы сделаете весь нарратив освобождения неприемлемым и сталинистским.
Введите в рассказ о двух тоталитаризмах отрицание подвига погибших в борьбе с нацизмом советских солдат, настаивайте на покаянии и репарациях с современных россиян как условии начала диалога — и вы добьетесь только эмоционального неприятия этой версии большинством населения России.
Нарратив о Второй мировой войне как истории Холокоста не является предметом международных споров, но вызывает сопротивление, если он предлагается вместо, а не рядом с нарративами войны.
Почему же сторонники «своего» варианта памяти о Второй мировой войне так настойчиво обрубают возможности диалога этих нарративов? Неужели конфликт с другими народами важнее гармонизации памяти? Мне представляется, что активисты исторической политики в каждом случае имеют целью прежде всего собственное общество. Наличие внешнего «врага», фальсифицирующего «нашу историю», оказывается удобным и привычным способом сплочения политической нации. Если внешний враг не ценит наших жертв и память наших предков, эмоциональная реакция на это дает энергию для массовых политических движений.
Этот способ сплочения своих лучше всего подходит консерваторам. Именно они в каждой стране держатся за исключительность собственного нарратива. Парадокс в том, что люди, готовые к диалогу и видящие правду не только в собственном варианте истории, — как правило, либералы по политическим взглядам — представляются «соседским» консерваторам союзниками, а собственным — «пятой колонной». Иногда кажется, что людям легче поменять нарратив с одного на другой, чем пытаться наладить диалог.
Вот эта невозможность диалога станет, вероятно, самым большим вызовом для Европы в среднесрочной перспективе. Однако понимание политической природы этих войн памяти заставляет предположить, что налаживание диалога в современности (и о современности) должно стать предпосылкой и для начала выстраивания сложного и многосоставного представления о европейском прошлом.
Иван Курилла,
профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге
Нарратив
Наррати́в — самостоятельно созданное повествование о некотором множестве взаимосвязанных событий, представленное читателю или слушателю в виде последовательности слов или образов.
…Вот и вдумайтесь, что ВЫ создали… и для кого…
«активисты исторической политики в каждом случае имеют целью прежде всего собственное общество. Наличие внешнего «врага», фальсифицирующего «нашу историю», оказывается удобным и привычным способом сплочения политической нации»
Эта гипотеза не подтверждается фактами. Республиканцы и демократы в США, консерваторы и либералы в Польше одинаково ненавидят Россию, но это нисколько не мешает им ненавидеть друг друга. Более того, скажем, в Польше политические противники обвиняют друг друга в шпионаже в пользу России; и в США российская тема используется отнюдь не для сплочения. Никакой особой специфики именно «исторической политики» тут, очевидно, нет, эта политика лишь часть общей идеологической кампании.
Более правдоподобным кажется предположить, что создание образа врага, в том числе путём раздувания исторических обид, является идеологической и психологической подготовкой к межгосударственным действиям, соответствует планам и намерениям определённых государств по отношению к другим государствам. Это, кстати, подтверждается тем, что Польша и США — самые близкие союзники.
Есть интересный вопрос, как исторические воспоминания влияют на планы и политику государств, но это вопрос другой.