Кнопа и щен, или О важности дырки от суффикса

Ирина Фуфаева
Ирина Фуфаева

В подмосковной Ивантеевке попалась на глаза вывеска: «„Кнопа“ — товары для детей». Среди заведений, связанных с детьми, «Кнопы» и «Крохи» встречаются частенько: магазины детской одежды, частные садики, детские парикмахерские, всяческие развивающие центры… Кнопа, понятно, намекает на переносное значение слова кнопка — маленькое существо, ребенок, — а еще демонстрирует необычный тип создания новых слов. Для этого типа существует специальный термин — обратная деривация. При этом новое слово образуется с помощью не добавления суффикса, а его «отбавления». «Дырка от суффикса» тоже способна выразить многое. Как мы видим, кнопа в нейминге вполне успешно стимулирует нужные владельцам заведений реакции: растроганность, умиление, заботливость…

Чем короче, тем солиднее…

Самый известный пример обратной деривации — ик в слове зонтик, заимствованном из голландского zonnedek (навес от солнца на корабле). В русском языке -ek превратилось в -ик, потом было принято за уменьшительный суффикс, как в словах столик, шарфик, а потом в результате его «отвинчивания» получилось зонт.

Неважно, что такого слова, в отличие от стол и шарф, раньше не было; теперь им можно обозначить зонтик необычно большой — или самый обычный, но чуть более солидно: например, в номенклатуре товаров — «зонт мужской».

Во втором случае получается пара, подобная парам редис — редиска или сельдь — селедка: одно слово более официальное, иногда совсем чуть-чуть. И неважно, что редис — подлинный родитель исходно уменьшительного, но ставшего более частым и привычным редиска, а зонт — лжеродитель, обратный дериват.

Правда, таких чистых случаев, когда за аффикс ошибочно принималась часть корня, мало. Вот фляга, как и зонт, получилось путем «отвинчивания» от фляжка, по образцу бумага — бумажка, но здесь всё же настоящий суффикс: с его помощью было приспособлено к русскому языку немецкое flasche. Та же роль у во многочисленных ранних и поздних заимствованиях: рюмка, кружка, килька, сосиска (не вдаваясь в подробности — адаптированные французское saucisse, средневерхненемецкое krus, голландское roemer, эстонское kilu), вплоть до современного флешка.

Фляга, то есть фляжка с «отвинченным -к», как в случае с зонтом, стало обозначать или большой предмет — или тот же самый, но более солидно. Большой — это, например, такая сорокалитровая алюминиевая емкость с крышкой для перевозки молока. Солидно — это как бы в ряду сельдь, картофель, редис, ель. Употребляя эти слова вместо елки, селедки, картошки, вытеснивших их в большинстве ситуаций, мы переходим на формальный, например профессиональный, язык. Завязываем лингвистический галстук.

Правда, в новейшей истории одно из таких «солидных слов без » попало мимо цели и даже породило целый лингвистический скандал: пресловутая сосуля из речи Валентины Матвиенко в бытность ее губернатором Санкт-Петербурга. Кстати, занятный случай. Сосуля — «обратный дериват Шрёдингера»; трудно сказать, что это — «развинченная» ли заново сосулька или застрявшее в речи питерских коммунальщиков архаичное слово.

Активная общественность решила, что «Матвиена» соорудила нелепый канцеляризм, вместо того чтобы бороться с сосульками-убийцами. Посыпались иронические подражания, в которых фигурировали снежины, остановы и проч. Но слово сосуля, безусловно, реально существовало. Путешественник XVIII века Иван Лепёхин так описывал пещеру со сталактитами: «…иные представляли большие сосули…» Сосуля — подлинный родитель сосульки. Но в данном случае вместо придания речи важности она придала ей комичность.

…А иногда, наоборот, мимимишнее

Так вот. Исходное кнопка — из того же ряда, что шапка, рюмка, фляжка, килька, флешка и проч. То есть адаптированное с помощью суффикса заимствование. По одним источникам, голландское knoop, по другим —немецкое knopf. Естественно, речь идет о прямом значении — застежка. Затем у слова возникло и переносное — кто-то живой и маленький. И уже, судя по всему, в ранние нулевые в разговорной речи в этом же переносном смысле стало употребляться и кнопа.

Формально слово сделано так же, как и фляга, — отдиранием —к. Но результат прямо противоположный: исходное слово, и без того экспрессивное (потому что метафора), стало еще более выразительным. Здесь «дырка от суффикса» — усилитель эмоционального заряда.

И это не уникальный случай. Собачники активно используют слово щен. Любители птиц и улиток спорадически выражают захлестывающую нежность с помощью ласковых словечек птен и улита. Примеры из Сети не оставляют сомнений в чувствах их авторов. «Теперь щен при встрече с другими собаками по-кошачьи машет лапой. Смешно — не могу». «Меня лапы в основном умиляют, всё время такие большие у щенов, как ботиночки». «Любой щен — это мимими, а щенок алабая — это мимими втройне». «Вчера птен залетел в кастрюльку с варившимся там супчиком. Мы его сразу же отмыли. Птен кушает, пьет воду, ходит, летает».

Ну и, конечно, все дружно вспоминают, что Владимир Маяковский часто подписывался в любовных письмах к Лиле Брик «твой Щен». В чем можно увидеть одновременно и беззащитность брутального «горлана, главаря» перед своим «пожаром сердца», и каламбурную отсылку к французскому chien — пес. Щен, птен, улита тоже не совсем чистые случаи. Вытесненное, подобно сосуле, улита сохранилось в поговорке «Улита едет, когда-то будет». Слова щен в обозримой истории русского языка не было, эта конкретная «кнопа» в древнерусском называлась щеня — как дитя, теля и проч. Но, конечно, щен — настоящий корень, ср. ощениться, а -ок — настоящий суффикс. Не буду грузить историей образования слова птенец, но и в этом случае обратная деривация не случайна и опирается на языковое чутье носителей.

Родители, лжеродители — неважно

Правда, степень чистоты происхождения «дырки от суффикса» здесь вновь не играет роли. Уже упоминалось еще одно популярное в нейминге детских магазинов слово — кроха, в том же переносном значении «ребенок, маленькое существо». Конечно, это не обратный дериват, а подлинный родитель слова крошка. Похожая ситуация у слов дворняга, малец, лягуха, вытесненных или оттесненных словами дворняжка, мальчик, лягушка, некогда уменьшительными, но уже давно ставшими обычной нейтральной лексикой.

Во всех этих случаях «родители» — более редкие, но при этом не более официальные, а, наоборот, более экспрессивные. «И правда же, лягухи забавные на обложке и взгляд выразительный что у одной, что у другой». Кажется, что лягуха всегда было специальным шутливо исковерканным вариантом названия лягушки, но, согласно Этимологическому словарю славянских языков, изначально это создание действительно носило имя *lęguxa, связанное с *lęga — бедро. Сравните с ляжка и лягать.

В «настоящих родителях», потесненных производными подчас совсем недавно, отсутствие суффикса тоже ощущается как некое отступление от нормы. И поэтому способно наделиться значением, стать языковым знаком. Рождение знака буквально из ничего — это ли не чудо?

* * *

И всё-таки как получается, что один и тот же прием выполняет столь разные функции? Если присмотреться, всё зависит от семантики слова, а в конечном счете — от потребностей говорящего. Кнопа, кроха, дворняга, щен… Объекты тут — типичные «няши», требующие всё новых обозначений с различными оттенками ласкательной и шутливой экспрессии. С этой целью в разговорной стихии, благоволящей к экспрессии, и нанизывается суффикс на суффикс и используются метафоры — всё идет в дело, как видим, вплоть до обратной деривации и бесхозных «вытесненных родителей».

Разные «хозяйственно-бытовые объекты» — другое дело. По разным причинам среди их обозначений оказалось множество слов с настоящими или мнимыми уменьшительными суффиксами. И в официальных ситуациях эти безобидные кусочки слов порой кажутся лишними, несолидными. А вообще говоря, в языке многозначность любых единиц — норма. Как видим, распространяемая и на «нулевые единицы».

Ирина Фуфаева,
науч. сотр. Института лингвистики РГГУ

Связанные статьи

13 комментариев

  1. Ко всему сказанному стоит добавить, что вот такая обратная деривация от действительных или мнимых уменьшительных — это еще и характерная особенность детской речи (отсюда и «мимимишность»), на том этапе, когда дитя осваивает и в ходе освоения частенько гипергенерализирует как словоизменительные, так и словообразовательные модели. Явление это обнаружил еще давным-давно К.И. Чуковский, у него есть замечательная коллекция подобных детских «реконструкций не-уменьшительной формы слова» в знаменитой книге «От двух до пяти».
    К слову, известность этой книги может быть дополнительным объяснением того, почему подобные обратные дериваты охотно используются в названиях всяких детских учреждений.

    1. Так получилось, что я прекрасно помню свою личную мотивацию для обратной деривации в раннем детстве. Я говорила «Красная Шапа», тк «шапочка» казалось глупым сюсюканьем, но «обратить» ее в «шапку» я тоже не могла, тк уже знала, что «мамка», «Ирка» — это грубо, значит и «Шапка» грубо (как имя собственное — в общем-то, логика есть))), значит, надо «Шапа». Шапа — это был мой уход от экспрессии, от коннотаций, не просто гипергенерализация. То есть дырка тут тоже была значимой) что-то типа зонта и фляги))) Как у других детей, трудно судить.

      1. Вы замечательным образом в личном опыте воспроизвели ровно те наблюдения, которые сделал Чуковский! :-) При этом у него это результат не только собственно наблюдения за спонтанной речью, но и, так сказать, «элицитации» — он умел говорить с детьми и выяснять, почему они говорят именно так. Так что про «других детей» — немножко известно. Наблюдения Чуковского позже многократно и довольно строго перепроверялись, просто у него это изложено наиболее «вкусно». :-)
        И да, в точности так, как Вы описали: «реконструкция» как-бы-базовой формы слова как стилистически нейтральной — благо, есть целые пласты лексики, на которых эта операция, так сказать, определена (те же личные имена, обращения и т.п.). А гипергенерализация тут, по-моему, в том, что операция применяется к лексемам, для которых неизвестно, попадают ли они в «область определения», ибо информация о ней для говорящего-ребёнка пока (!) нерелевантна.

        1. Понятно; вообще на самом деле и у взрослых говорящих восприятие словообразовательного значения лексемы ориентировано часто на форму, а не на реальное происхождение; ср. слова типа остановочка, причесочка, стрижечка, многоходовочка и пр., которые воспринимаются как диминутивы второй ступени, «очень ласкательные», хотя на деле это диминутивы первой ступени от существительных, у которых -к — субстантивирующий. Но мы реагируем на -очка, на финаль, которая прочно ассоциируется с диминутивами второй ступени. Ну и другие подобные факты есть. Да собственно, вышеупомянутое фляга — пример восприятия вполне взрослыми говорящими -ка во «фляжка» как диминутивного с сопутствующими коннотациями. Если немножко утрировать, то вообще можно говорить не о суффиксах, а о значимых финалях слов, безразлично к их происхождению — суффикс, два суффикса, случайно совпавший сегмент (крипота — наркота), главное, с одним и тем же значением. Говорящие же не разбирают слова по составу и не собирают слова из морфем, они просто ощущают связь звуков (одинаковых кусков слов) и одинаковых кусков значений.

          1. Пожалуй… Хотя я бы, вероятно, описывал это иначе: «значимая финаль» как результат первой итерации «наивного» анализа слова, а дальше-то вполне может быть и деление более-менее вдоль (более-менее же!) усвоенного в школе морфологического анализа, с возможным переобозначением от итерации к итерации. Собственно, эдакое движение по «герменевтическому кругу», в котором нормально, что часть переосмысляется при выдвижении следующей гипотезы о значении целого. И тогда, скажем, фонетическое совпадение субстантивирующего и диминутивного/пейоративного -к- запросто даёт возможность эдакого «мигания» трактовок, которое дальше даёт «право» выбора того варианта осмысления, которое представляется более гармоничным, более «рифмующимся» с целым и остальными частями. И раз уж есть -ч-, однозначно трактуемое как диминутив — появляется «резон» такой же трактовки и -к-, что даёт то самое «усиление уменьшительности».

            1. Уважаемый Ян! Простите за такую долгую задержку с ответом, я долго обдумывала ваш комментарий, и сейчас продолжаю его обдумывать) наверное, то, о чем вы говорите, т.е. воздействие школьного знания о составе слова на восприятие его значения, словообразовательного значения, может иметь место, но только в рамках все же, как мне представляется, неосознанного восприятия, мне представляется, что в сознание этот процесс не доходит за редчайшими исключениями (если под осмыслением вы имели в виду сознательное обдумывание).

              1. Помилуйте, какие тут могут быть извинения?.. :-) Я рад поговорить об этих вопросах, а временные (с любым ударением ;-) ) задержки — дело житейское и несущественное. :-)
                Что до осмысления — всё-таки нет, я не имел в виду непременно осознанное и намеренное. Скорее, именно «акт наделения смыслом» (звук имеет значение «в уме говорящего», до своего физического порождения, а затем снова приобретает значение «в уме» слушающего, а вот пока он «в воздухе», пока он модулированные колебания — никакого «смысла» у него нету) — примерно по Гуссерлю. А его осознанность тут несущественна и даже, скорее, маловероятна, требует специального действия и, пожалуй, специальных навыков. Если я правильно Вас понял, то наши позиции в этом приблизительно совпадают.

  2. Срезают лазером сосули,
    В лицо впиваются снежины.
    До остановы добегу ли,
    В снегу не утопив ботины?

    А дома ждёт меня тарела,
    Тарела гречи с белой булой;
    В ногах – резиновая грела,
    И тапы мягкие под стулом.

    В железной бане – две селёды,
    Торчат оттуда ложа с вилой.
    Есть рюма и бутыла с водой,
    Она обед мой завершила.

    Я в кружу положу завары,
    Раскрою «Кобзаря» Шевчены –
    Поэта уровня Петрары
    И Валентины Матвиены.

  3. Фуфаева пропагандирует язык черни.
    Диалектные «хвотки», «Хвёдоры», «соша», «кранты» и т.п. в культурной среде вызывают физическое отвращение.
    Глухие, свистяще-шипящие оригинала всегда уступают и стираются звонкими согласными. Распознавание сообщений — критерий культурности в общении.

  4. Уважаемый господин Пономарев! Понятие черни в наши дни загадочно, достаточно включить телевизор. Но Вы совершенно правы в том, что многие языковые новации вызывают физическое отвращение. Ирина, видимо, хорошая мать — её умиляют детские ‘неожиданности’. Этим и Корней Иванович подчас отличался. И тетеньки с Майдана — это серьезная проблема современной социальной педагогики, которую очень точно называют словом ‘онижедети’. Ну и ‘Яжемать’. Что сегодня называют культурной средой, понять вообще невозможно. Как Таллин с двумя ‘н’ или макдоналд без мягкого знака или Чайхона. Культура переходит плавно в холуяж — не только перед странами и народами, но перед собственными недорослями. А Ирина пусть почаще пишет — мнение профессионала надо скромно и внимательно выслушивать, а уже потм принимать или отвергать.

  5. Мне кажется, что в «щене» и «кнопе» тоже есть некоторый оттенок солидности. Но эта солидность такая ненастоящая. Типа «он-то себя считает большим и взрослым, но нам-то он от этого кажется ещё забавнее». Как у Некрасова: «Здорово, парнище!»

Добавить комментарий для Ирина Фуфаева Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *