Я состою в «Фейсбуке» в одной закрытой группе, которая называется «Методическая копилка». В этой группе чуть меньше пяти тысяч учителей русского языка и литературы разговаривают и советуются о том, как преподавать свои предметы. По литературе обсуждается много разных тем: как объясняется драма Самсона Вырина? и какие показывать интересные постановки «Горя от ума»? и прав ли Сальери, что Моцарту писать музыку давалось легко? А по русскому языку — почти исключительно одна: синтаксис.
Я теоретический лингвист и преподаю в Вышке курс общего синтаксиса, и поэтому мне очень интересно читать учительские синтаксические дискуссии. Что за словосочетание, например, чашка кофе, спрашивают друг друга учителя: управление или примыкание? Какой тип сказуемого в предложении Долой буржуазию? А какой член предложения слова в родительном падеже в словосочетаниях коллекция марок и обряд инициации: это управление или несогласованное определение? А в предложении Кто и зачем построил этот дом? слова кто и зачем — однородные члены? Они ведь отвечают на разные вопросы…
Уровень обсуждения очень высокий. Учителя придумывают объяснения и тут же — примеры, противоречащие этим объяснениям, пытаются выстраивать аргументы — и сразу же находят в них дыры. Зачем учителям эти дискуссии, понятно: им хочется разработать ясные и последовательные объяснения для школьников. Учителя отлично понимают, каким должен быть материал, чтобы его можно было понятно объяснить. Чаще всего, однако, у них мало что выходит.
Я читаю их с чувством острого раздражения, не на них, а на себя: иногда я вообще не могу ничего ответить на вопросы, которые там задаются, иногда могу — но совсем не на том языке, на котором они говорят.
* * *
Учителя не виноваты. Те концептуальные схемы и наборы понятий, которыми их обременяет программа, просто-напросто плохие.
Современная школьная грамматика основана на идеях Александра Пешковского — замечательного русского лингвиста начала XX века, автора знаменитой книги «Русский синтаксис в научном освещении». Целью этой книги было поднять на современный (для тогдашнего) времени научный уровень школьное изучение грамматики: действительно, до Пешковского, как указывает Ю. Д. Апресян, постфикс -ся в составе возвратных глаголов рассматривался как прямое дополнение — на том основании, что он произошел из винительного падежа возвратного местоимения. В какой-то степени Пешковский достиг этой цели: после него такого анализа -ся как будто никто не предлагал.
Постфикс -ся — это больше не дополнение; а хватает ли на сегодняшний день этого повышения научного уровня, которого добился Пешковский? Изменилась ли синтаксическая наука за этот век как-нибудь кардинально? Я отношусь к той школе лингвистов, которая полагает, что да.
«На сегодняшний день» здесь на самом деле даже лишнее политкорректное слово. Неужели русский синтаксис за век так изменился? Конечно, нет. Несмотря на то, что синтаксис Пешковского гораздо лучше описывал языковой материал, чем синтаксис XIX века, ни он, ни другие работы в его традиции — я имею в виду прежде всего обе академические грамматики 1970 и 1980 годов, — по-видимому не могут предложить сколько-нибудь стройной теории, которую можно преподавать в школе.
Проблемы начинаются в самом начале школьного синтаксического курса: в понятиях согласования, управления и примыкания.
Посмотрим, как эти термины определяет очень авторитетный источник — Академическая грамматика 1980 года. «Собственно примыкание — это связь, при которой в роли зависимого слова выступают слова неизменяемые: наречие, неизменяемое прилагательное, а также инфинитив, компаратив или деепричастие». Хорошо, но в каком смысле инфинитив — неизменяемое слово? Неужели личные формы глагола пишу, пишет, писал — это одно слово, а инфинитив писать — другое? А наречие: у наречия же есть сравнительные степени, как же оно выходит неизменяемое? А что с неизменяемыми существительными типа кофе: может быть, чашка кофе — это тоже примыкание?
А дальше академическая грамматика выделяет «падежное примыкание». «Падежное примыкание — это присоединение к знаменательному слову (любой части речи) падежной (без предлога или с предлогом) формы имени с определительным значением»: приехать пятого мая, прийти к вечеру, ложка из дерева, город на Волге. Да, видимо, есть некоторая разница между синтаксической связью во фразах ложка из дерева и исход из Египта; но почему эту разницу нужно всё же запихивать в объем термина примыкание? «Падежное примыкание» — это ведь оксюморон, логическая бессмыслица: у существительного бывают падежные формы ровно потому, что оно может изменяться — склоняться. В общем, наша академическая грамматика — не образец классической европейской рациональности… Как-то так она вся и устроена: рядом с интересными и содержательными догадками — темные места, неясные фразы, неразбериха с определениями и каузальными связями.
Трехчастное деление словосочетаний на согласование, управление и примыкание сталкивается с двумя проблемами. Первая проблема этой классификации — ее гиперавторитетность. Она настолько всеми почитаема, что в классической пешковианской традиции — а значит, и в школе! — нельзя и помыслить того, чтобы разделить русские словосочетания на два, а может быть, на четыре типа, не говоря уже о том, чтобы отказаться от терминов Пешковского и назвать их по-другому. Можно только тихонько переопределить значения освященных временем терминов — чем, как мы видели, и занимается академическая грамматика.
Другая проблема трехчастной классификации — это ее слабая логическая база. Дадим короткие определения управлению, согласованию и примыканию (эквивалентные определениям «Грамматики-80»):
- управление — это синтаксическая связь, выражаемая присоединением к главному слову зависимого в форме косвенного падежа (форма зависимого не зависит от формы главного);
- согласование — это синтаксическая связь, выражаемая уподоблением зависимого слова главному;
- примыкание — это синтаксическая связь, при которой зависимое слово в принципе неизменяемо и поэтому сама связь никак не выражается.
Легко видеть, что эти определения, во-первых, никак не исключают друг друга, а во-вторых, не исчерпывают круга логических возможностей. Из-за этого наша трехчастная классификация попадает в разные неприятные ловушки, избежать которых было, в общем, не так уж и сложно. Например, как известно, традиционная грамматика отказывает в статусе словосочетания подлежащему и сказуемому.
С одной стороны, как известно, подлежащее при сказуемом стоит в именительном падеже. Можно сказать, что сказуемое управляет именительным падежом подлежащего. С другой стороны, сказуемое согласуется с подлежащим — иногда в роде, иногда в лице, а уж в числе — почти всегда. Непонятно, таким образом, кто же из подлежащего и сказуемого главное слово, а кто зависимое, раз первое управляется вторым, а второе согласуется с первым.
Традиционная грамматика на этом месте ломается и говорит, что перед нами вообще не словосочетание. Синтаксическая связь, конечно, есть, но какой-то другой, более таинственной природы. Называется координация, а словосочетания тут никакого нет, говорит нам традиционная грамматика.
Можно, конечно, определять словосочетание так узко, как это делается в традиционной грамматике. Но зачем? Верно ли, что связь подлежащего и сказуемого обладает какой-то особенной, принципиально отличной от всех других синтаксических связей природой — и именно поэтому только между ними бывает координация?
* * *
Хочется спросить, а куда смотрит современная лингвистика? Умеет ли она объяснять что-то лучше классификации Пешковского?
Современная лингвистика, в общем-то, туда и смотрит. И да, умеет.
Главный нерв современной лингвистики — это синтаксис. Несмотря на потрясающие открытия нейролингвистики, социолингвистики, корпусной лингвистики и разных других современных лингвистик, синтаксис остается этаким сияющим венцом лингвистического здания. (Сам я это говорю с некоторым сожалением: я если и кто-нибудь, то семантист.) Для языковеда школы Пешковского это, может быть, и радостно, но очень удивительно: как же так, синтаксис — это ведь очень скучно! (В. М. Алпатов отмечает, что один из лучших московских лингвистов XX века П. С. Кузнецов не любил синтаксиса, «как и все ученые его школы»).
На эту вершину в 1950-е годы синтаксис возвел Ноам Хомский — и с этих пор именно в синтаксисе открываются самые захватывающие загадки и предлагаются самые дерзкие гипотезы. Скептики скажут, что за эти шестьдесят лет мы узнали довольно мало; может быть — но нельзя отрицать того, что мы узнали, как много мы еще не знаем. Конечно, современное лицо лингвистики почти в той же мере, как и хомскианцами, определяется функционально-типологической лингвистикой, которая возникла как реакция на программу Хомского — но и та стала возможна, по сути, именно как реакция на него. Чтобы отрицать положения Хомского, надо было вступить с ним в диалог — и для этого задуматься о том, как устроен синтаксис, — задуматься несравнимо глубже, чем это было принято, например, в начале XX века.
Конечно, школьный курс по русскому языку всего этого не заметил. (Да и должен ли был?)
* * *
Рассмотрим несколько слов и предложений древнееврейского языка.
a. báyit— ‘дом’;
b. léḥem — ‘хлеб’;
c. hammélek— ‘царь.DEF’;
d. bêt hammélek — ‘дом царя’;
e. bêt léḥem— ‘дом хлеба’.
По-русски, если мы зададимся благородной (и бессмысленной) задачей составить из двух слов дом и хлеб словосочетание со значением ‘дом хлеба’, мы должны будем поставить хлеб в родительный падеж. Слово дом может быть в каком угодно падеже, а хлеб — в родительном. Можно считать, что родительный падеж на зависимом слове маркирует синтаксическую связь между двумя существительными. Собственно говоря, если мы решим устроить между двумя русскими существительными синтаксическую связь, то в большинстве случаев ее будет маркировать родительный падеж на зависимом слове.
А по-древнееврейски всё наоборот! Изменяется только главное слово: было báyit, а стало bêt. Формы типа bêt (как в точности они образуются в древнееврейском, сейчас неважно) называются status constructus, или «сопряженное состояние». Существительные в сопряженном состоянии кричат нам: от меня зависит другое существительное! В отличие от русского языка, синтаксическая связь маркируется на главном слове, а не на зависимом.
Одна из ведущих типологов XX века Джоханна Николз предложила следующую классификацию выражения синтаксической связи в словосочетании.
| выражение синтаксической связи | ||
| на главном слове | на зависимом слове | |
| + | – | вершинное маркирование |
| – | + | зависимостное маркирование |
| + | + | двойное маркирование |
| – | – | нулевое маркирование |
Легко видеть, что эта простая и изящная классификация удовлетворяет тем требованиям, которые мы предъявляли к классификации Пешковского: эти четыре варианта, во-первых, исчерпывают пространство возможностей (ничего другого просто нельзя себе представить), а во-вторых, взаимно исключают друг друга. И оказывается, что в языках мира есть примеры для каждой строчки этой таблицы. Традиционные управление и согласование в русском языке — это пример зависимостного маркирования, древнееврейские конструкции с сопряженным состоянием — вершинного, а русские подлежащее и сказуемое — двойного.
Другой пример двойного маркирования — это такие же конструкции из двух существительных, как мы видели выше, в мокшанском языке (одном из двух языков Мордовии). В нем зависимое слово оформляется родительным падежом, а на главном появляется специальный суффикс, который обозначает лицо и число зависимого слова (2):
a. mon’ kud-əz’ə — я.GEN дом-POSS.1SG;
b. at’ɛ-t’ kud-əc — отец-DEF.GEN
дом-POSS.3SG— ‘дом отца’;
c. at’ɛ-t’n’ə-n’ kud-əsnə — отец-DEF.PL-GEN дом-POSS.3PL— ‘дом отцов’.
(GEN — родительный падеж, DEF — одушевленность, PL — множественное число, POSS — посессивный показатель.)
Получается, что главное слово согласуется с зависимым по лицу и числу, а зависимое слово получает от главного падеж: ровно то же самое, что и с русскими грамматическими основами. Что же делать с этими данными в традиции Пешковского: тоже не признавать словосочетаниями?
Тот же мокшанский может предложить и другой пример двойного маркирования. Переходные глаголы согласуются по лицу и числу не только с подлежащим, но и с прямым дополнением — то есть синтаксическая связь глагола и прямого дополнения тоже маркируется на обоих участниках этой пары.
(3) mon luv-sa kniga-t’ — я читать-1SG.S.3SG.O книга-DEF. GEN — ‘Я прочитаю книгу.’
(4) mon luv-sajn’ə kn’iga-tn’ən’ — я читать-1SG.S.3SG.O суп-DEF.GEN-PL — ‘Я прочитаю книги.’
(1, 3 — лица, GEN — родительный падеж, DEF — одушевленность, PL — множественное число, S — субъект, SG — единственное число.)
Конечно, конструкции вроде тех, которые мы сейчас видели, не уникальны ни для древнееврейского, ни для мокшанского. Более того, нельзя сказать, что привычное нам по русскому и европейским языкам зави-симостное маркирование в каком-то смысле более нормально — или хотя бы встречается более часто.
* * *
Очевидно, что для того, чтобы лучше понять природу словосочетаний в русском языке, нужно было взглянуть за его пределы. Оказалось, что двойное маркирование вроде того, которое можно наблюдать в русских конструкциях типа «подлежащее + сказуемое» — совсем не редкость.
Можно ли это внедрить в школьное преподавание? Бог весть.
Могу я сказать, является ли словосочетание чашка кофе управлением или примыканием? Нет.
Алексей Козлов,
науч. сотр. Института языкознания РАН, старший преподаватель,
аспирант факультета гуманитарных наук ВШЭ
Прекрасно