Устаревшая ценность

Любовь Борусяк
Любовь Борусяк

В нашей стране, которую еще не так давно с гордостью называли «самой читающей в мире», снижение интереса к чтению, читательской активности воспринимается драматически, особенно когда речь идет о молодежи. Не важно, была ли страна действительно самой читающей — никто это не измерял, — но на символическом уровне это воспринималось как торжество русской культуры. Такие представления активно поддерживались советским государством, так как характеризовали торжество социалистического строя и образа жизни в сфере духовной. Эти нормы задавались авторитетным в то время социальным слоем — интеллигенцией, для которой литературная основа отечественной культуры была безусловной. Но уже в начале 1990-х годов ситуация начала очень быстро меняться, что проницательно подметили и описали социологи Лев Гудков и Борис Дубин в книге «Интеллигенция: заметки о литературно-политических иллюзиях»1. Они показали, что потеря интеллигенцией своей авторитетной для социума и задающей нормы роли неизбежно сказывается и на положении с книгой и чтением в стране.

Было бы неправильно утверждать, что в новых условиях чтение утратило ценность в нашем обществе; она остается высокой, во многом благодаря работе такого института, как школа. Но вот к категории сверхценного чтение уже не относится, и это воспринимается очень болезненно. Весьма редко приходится сталкиваться с мнением, что это процесс закономерный, естественный. Даже те, кто объясняет снижение интереса к чтению ростом конкуренции со стороны других видов досуговой деятельности, не говоря уже об Интернете и соцсетях, по-прежнему уверены, что чтение лучше, полезнее, важнее и нужнее всего остального. В качестве утешения или самоутешения нередко говорят о том, что современные люди, особенно молодые, благодаря Интернету читают гораздо больше, чем прежде, только читают не то, что раньше, — не художественную литературу, а блоги, посты в соцсетях, а также нонфикшн. И в сумме всё это дает гораздо больше прочитанных слов, чем в эпоху до Интернета. Но это воспринимается как очень слабое утешение, поскольку культурными кодами такое чтение не помечено, а потому незначимо. По-прежнему чтение для общественного сознания — это чтение литературы художественной, причем далеко не всякой. Но таких относительно утешительных высказываний немного, а в большинстве случаев повторяются идеи о том, что снижение интереса к чтению — это путь к духовно-нравственной катастрофе или катастрофа уже наступившая.

Очень много пишут о том, что виновником этой беды, культурной деградации, является современная школа, которая формирует не читателей, а потребителей, что ей не удается привить школьникам интерес к самому святому в русской культуре — русской классике, — хотя она обязана это делать. Школьники и выпускники школ вместо Толстого и Достоевского читают всякую ерунду вроде фэнтези или вообще не читают. И пусть читать классику тяжело, зато дети приникают к чистому источнику великого пушкинского языка; знакомясь с метаниями героев Достоевского, они понимают жизнь и человеческую душу так глубоко, как им не удалось бы это сделать никакими иными способами, и пр., и пр. И не важно, что для современных школьников язык русской классики во многом непонятен — все-таки за 200 лет язык сильно изменился, — пусть пользуются словарями, расширяют свой лексикон. И не важно, что современные пятнадцатилетние в большинстве своем не способны проникнуть в такие глубины, как не могли и их ровесники в прежние времена. Всё это не важно, поскольку речь идет не просто о чтении, а о символической коммуникации с базовыми основами русской культуры, или, как это принято говорить, культурными кодами. А сами эти единые коды формируются за счет того, что школьная программа едина, а потому все эти произведения прочитаны всеми школьниками, то есть всеми жителями страны. Всё было бы хорошо, только вот не читают школьники эти произведения, а если читают, то в большинстве случаев плохо понимают. И что с этим делать? Лучше преподавать, — предлагают сторонники сохранения культурных кодов и русской классики как основного их носителя.

(Не)правильный читатель — (не)правильное чтение: советское и современное

Чем выше ценность литературы, тем чаще в обществе ставятся и обсуждаются одни и те же вопросы, хотя акценты, конечно, меняются. В «самой читающей стране» постоянно возникали дискуссии о том, кто такой «правильный читатель» и что такое «правильное чтение». В других формулировках, с иными типичными ответами эта проблематика поднимается в общественном дискурсе и сегодня. В советское время в СМИ регулярно клеймили тех, кто покупает книги не для глубокого чтения, а для престижа — в комнате с ковром на стене должны быть чешские книжные полки с изданиями, расставленными в соответствии с цветом корешков. Это считалось признаком мещанства и бездуховности, а таких людей (не знаю, насколько их было много) символически отлучали от высокого звания «настоящего читателя». Сейчас это выглядит анахронизмом, поскольку от книг массово избавляются. Согласно последнему опросу Левада-Центра, три четверти российских семей не имеют дома книг вообще или этих книг не больше ста, то есть домашняя библиотека отсутствует.

В Интернете идут бесконечные обсуждения, куда девать книги: выбросить жалко, но и дома держать не хочется — много места занимают, а при желании всё можно скачать. Идея, что книга — это обычный предмет быта, почти как миксер или пылесос, что она не является ценностью сама по себе, а служит одним из нескольких носителей ценностей, то есть текста, — явление относительно новое. При этом массовый процесс избавления от бумажных книг не вызывает общественного протеста. К тем, кто так поступает, относятся с пониманием. Не важно, что люди делают с книгами — даже если выносят их на помойку, а это случается часто, — важно только, чтобы они «правильно», то есть глубоко, знакомились с «правильными» текстами. В какой-то степени десакрализация книги как культурного носителя все-таки свидетельствует и о некоторой десакрализации литературы и чтения в социальной жизни. Дело в том, что для коммуникации со сверхценностями не характерен прагматический подход. А отказ от бумажной книги в доме, чтение с ридера или компьютера — это выбор чисто прагматический. Невозможно представить (по крайней мере сегодня), чтобы кто-то написал, что выбросил Библию, поскольку она тяжелая, читать ее поэтому неудобно, лучше это делать, закачав текст в электронную книгу. Здесь сакральность распространяется как на текст, так и на его носитель, в отличие от литературы светской. Разумеется, сохраняются группы, для которых домашняя библиотека остается ценностью, но их становится всё меньше. Соответственно, из года в год сокращаются размеры домашних библиотек. Кроме тех, кто книгами, то есть предметами, помеченными особой ценностью, украшал интерьер квартиры (а книга в рамках парадигмы советского времени не должна была выполнять декоративную функцию, слишком для нее «низкую»), недовольны были теми, кто читал не то, что считалось правильным и важным. Читать классику — хорошо, развлекательное чтиво — плохо, это не чтение в высоком понимании этого слова, а развлечение; приобщение к высоким ценностям не может быть легким и приятным, это тяжелый труд, который формирует и возвышает личность. При этом неудовлетворенный спрос на жанровую литературу был огромным. Издавалось ее мало, а желающих было очень много. Впрочем, не только классика считалась важной для образованного и духовного человека — серьезную современную отечественную литературу, переводы, которые публиковались в журналах, тоже полагали достойными чтения, они пользовались большим спросом.

А что теперь? Классика и современность

Школьная программа по литературе слабо изменилась с 1930-х годов. Как и тогда, ее основой остается русская классика, причем даже набор произведений сохранился почти в неизменном виде. После длительного перерыва полвека назад вернулось «Преступление и наказание»; больше существенных перемен не произошло. Значительные корректировки коснулись русской литературы ХХ века: в ней появились «Мастер и Маргарита» (культовый для современной молодежи роман), Солженицын, нет больше «Поднятой целины» и некоторых других произведений советских писателей. Но сути это не изменило, поскольку в абсолютном большинстве случаев изучение литературы заканчивается на первой половине ХХ века; всё остальное изучить не успевают, да и не до литературы большинству одиннадцатиклассников — они готовятся к ЕГЭ, а по литературе этот экзамен сдают около 5% выпускников. Серьезная работа в основном заканчивается в 10-м классе или в первом полугодии 11-го. В течение всех школьных лет дети изучают классику, и им внушают, что настоящая литература — это она и практически только она. Внушают достаточно успешно. По данным моего опроса, 700 старшеклассников из Москвы и 10 других городов России — ровно половина респондентов — согласились с мнением, что русская классика вечно современна (57% девушек и 44% юношей), а в том, что она устарела, уверены лишь 9% опрошенных (1,8% и 16,2% соответственно). Как мы видим, девушки гораздо охотнее принимают те ценности, которые транслирует школа, да и другие институты тоже.

Другое дело, что принятие ценности русской классики не приводит к тому, что дети ее активно читают. О том, что читают все произведения школьной программы, сообщили только 16% подростков. Остальные знакомятся со многими произведениями другими способами — читают краткое их изложение на пользующихся огромным спросом интернет-ресурсах, смотрят фильмы и пр. Новое тут то, что сегодня перестало быть четким само понятия читателя. Для значительной части молодежи прочесть — это совсем не обязательно взять книгу (бумажную или на электронном носителе) и прочитать текст. Другие формы знакомства с произведением уже стали равнозначны чтению, и это существенное изменение по сравнению с советским и ранним постсоветским периодом. Неслучайно очень многие подростки, называя любимые произведения школьной программы, сообщают, что знакомились не с текстом, а с пересказом, и еще чаще — что посмотрели экранизацию. Особенно это характерно для романа И. А. Гончарова «Обломов», который обычно называют среди непонравившихся те, кто его прочитали хотя бы частично, и среди полюбившихся — зрители фильма Никиты Михалкова. То же относится к пьесе «Бесприданница», которую любят те, кто смотрел фильм Эльдара Рязанова, и не любят те, кто ее читал; отчасти — к «Войне и миру» и ряду других произведений русской классики. И это совсем не означает, что подростки лгут, когда уверяют, что нет литературы лучше и важнее, чем русская классика. На ценностном уровне они действительно это усваивают, но поскольку большинство произведений им читать не хочется (многие и не в состоянии это сделать), а школа этого требует, то одинаково ценностно окрашенным оказывается любое приобщение к произведениям. Чтение текста становится только одним из них. Зато почти вся остальная отечественная литература на ценностном уровне поверяется русской классикой и воспринимается как заведомо ей проигрывающая. Это касается и отечественной литературы ХХ века (за редкими исключениями, вроде «Двух капитанов»), особенно литературы современной, которую молодежь практически не знает и не читает.

А вот зарубежная литература оказывается в лучшем положении. Поскольку в школе ее почти не изучают и нет необходимости в ценностном отношении сопроставлять ее с классикой, то молодежь чувствует себя свободной в выборе. Здесь уже не стыдно читать всё, что нравится, причем именно читать, а не вступать в какие-то другие формы взаимодействия. И вот тут оказывается, что читать интересно, увлекательно, что это захватывающее занятие. Не важно, читаешь ли ты «правильную» литературу, вроде Ремарка и Сэлинджера, или «неправильную», жанровую, — но с удовольствием, а не ориентируясь на представление, что это тяжелый, но полезный труд. Отвечая на вопрос, как бы подростки изменили школьную программу, они предлагали дополнить ее именно зарубежной литературой, потому что это хочется читать. Лидерами здесь оказались «Гарри Поттер» для детей помладше, Ремарк и Брэдбери — для старшеклассников. Может быть, когда мы так упорно держимся за старые ценности и старые представления о «правильном» чтении, мы гасим любовь к этому такому важному занятию?


1 1995, 2009 год. Издательство Ивана Лимбаха.

Связанные статьи

6 комментариев

  1. В США после долгого спада в прошлом году наметился рост продаж бумажных книг.

  2. О «правильном чтении»

    Тема очень непростая, но я попробую изложить свои соображения как можно короче (длиннее я их как-то излагал для себя, получилось страниц на двадцать).
    Наш нынешний — и очень старый — культ «правильного чтения» (и «правильного читателя») зародился во время, когда и картина мира, в которой жили и читатели, и писатели, и место книги в этом мире были совсем другими, чем сейчас. И дело даже не в том, что нынешняя «классика» была когда-то новинкой. Книги читали не за тем, зачем их полагается — «правильному читателю» — читать сейчас.

    Дело в том, что (это мой любимый тезис :)) книгу, как явление литературы, делает не писатель, а читатель. Писатель только создаёт текст, а уже от читателей зависит, бултыхнёт ли текст в Лету, или останется на долгие годы, а то и на века. И будет, между прочим, формировать новых писателей. Но и это формирование будет определяться читателями же: вокруг «настоящей книги» складывается облако априорных представлений и о качестве книги, и о её содержании (о глубинных слоях её содержания, о том, что в школьной программе называется «идеей произведения»). И бывает, что это облако складывается уже при жизни автора, и — совсем порой не совпадая с прямым авторским мнением, о чём эта книга. И даже если автор остаётся почитаемым, и его слова сохраняются, любовно цитируются, и всё такое, на восприятие книги они не влияют.
    (Лев Толстой прямо написал, что в «Анне Карениной» он «любил мысль семейную». И в романе — целая процессия семей, от проходящей «значимым фоном» семьи старых князей Щербацких до невенчаной семьи беспутного («идейного») брата Левина, и все эти семьи, если разобраться, счастливы. Даже семья легкомысленного Стивы Облонского. А вот (тут просто прекрасный контраст) Анна — не хочет семьи. Вспомните, как Долли приезжает к Анне, когда та живёт с Вронским: не только Вронский, но и все его друзья ведут себя так, словно у Анны и Вронского — нормальная, законная семья. А Анна… Впрочем, перечитайте роман :). Вот Анна и гибнет.
    А поколения читателей (и даже первые читатели, при живом Толстом) видят Анну, погибшую из-за того, что «общество» не допускало «неформальной» любви…)

    Но я отвлёкся. Повторяю: в книгу авторский текст превращают читатели, и, значит, важно, зачем они читают книги.
    Тут можно много наговорить, но сейчас я хочу сказать, тезисно, вот что:

    Весь тот набор книг, которые у нас почитаются «классикой» (и которые «проходят» — или мимо которых проходят — в школе, и читать-перечитывать которые, с положенным (но неопределённым) набором глубоких чувств и вызванных ими глубоких мыслей, полагается «правильному читателю», создавался во время очень своеобразное. И тем слоем населения, который создавал и читал будущую «классику», очень своеобразно воспринимаемое.
    В это время цивилизованный мир переживал очень большие изменения (всё-таки 19-й век, особенно вторая его половина). Их надо было как-то осмыслить, и литература была одним из способов (в России — важнейшим, по ряду причин) этого осмысления. И книги читались ради их содержания. Внимание привлекали те книги, содержание которых (то есть взгляды авторов) в то время казалось важным. Именно в то время. И именно в той картине мира, которая существовала тогда.

    И эта картина мира от современной отличалась очень сильно. Перечислять эти отличия пришлось бы очень и очень долго. Уж не говорю о том, что авторы-«классики», какими бы умными иные из них ни были, отнюдь не были учёными-энциклопедистами, но каждый жил в своей, частной, картине мира. Расписывать эти картины мира — тоже потребуется куча времени и места. Скажу лишь, что иные из авторов (как многие знаменитости Серебряного века) вообще жили в мистическом мире неоплатонизма. А уж как отличались тогдашние рациональные представления о мире от нынешних…

    И вот тогдашние читатели, в своих картинах мира, находили место тогдашней литературе, давали ей своё понимание — и свою оценку. А в России (напоминаю) литературе придавалось огромное (честно — завышенное) значение. И продолжает придаваться. И сложившиеся в других картинах мира оценки кого-то, как «классиков», как ответчиков на Главные Вопросы, как мудрых гуру законсервировались, перешли в уже иные времена, в иные картины мира.

    Но внимания этим, тогдашним, картинам мира, соотнесению их с миром, каким он рисуется сейчас, практически не уделяется. Может быть, этим где-то, в тиши своих кабинетов и на своих, недоступных «чайникам», семинарах и занимаются умные социологи и историки, но наружу это не выходит. «Наружу» подаётся картина, в которой настоящим «культурным человеком» нельзя стать, не только хорошо зная канонизированный набор «классики», но и определённым, так же канонизированным образом, их воспринимая — но уже в совсем ином мире.

    Итог, на мой взгляд, плачевный. «Правильные читатели» (и «правильные толкователи», литературоведы) образуют настоящие секты, ничем не лучше сект религиозных, в которых — как в религиозных общинах — люди настраиваются на видимость мысли. Читая «настоящую литературу», «настоящий читатель» точно так же испытывает положенные (воспитанные, ритуально заданные) чувства и мысли (ощущение знания), как верующий, читающий своё, принятое в его конфессии, Писание. И разные школы «настоящих читателей» могут точно так же по-разному воспринимать «настоящую литературу», как разные течения в религии по-разному воспринимают Писание. Одно и то же, канонизированное эвон когда, в котором ничего сверх того, что в нём написано, нету.
    «Настоящая литература» — Писание — воспринимается ими, как нечто совершенное и самоценное, всё окружающее — определённо ниже (и неинтереснее). Кто и когда (не в герметической среде специалистов, которые — надеюсь (и надеюсь, что надеюсь не зря) — изучает не только творчество, например, Пушкина, Толстого или там Набокова) читал о том же творчестве, хотя бы, Пушкина не в виде этакого «жития» Пушкина, с перечнем очередных «чудес» (написанием того-сего)? Кто читал о том, как виделся образованным русским обществом мир при Толстом, что вообще писалось-читалось, и почему вообще писания Толстого оказались так выделены?
    Жизнь — и прежнюю (когда «классика» писалась), и даже нынешнюю «культурному человеку» полагается воспринимать через призму «классики» (или, на худой конец, через призму литературы, создаваемой «в традициях классики»). Люди, не относящиеся к «культурным людям», «настоящим читателям», молчаливо относят к некой «массе» (чьи свойства, опять-таки, полагается извлекать, толкуя «классику»).

    Думать иначе нельзя. Неприлично. Вроде ереси.
    Но из-за этого получается так же неприлично и еретично не только рационально судить о том, как и почему воспринимают «классику» школяры, что и как им из этой «классики» преподавать, но даже ставить вопрос о том, что вообще представляет из себя современная литература, какое место, и почему, она занимает в современной культуре, какую роль играет в обществе.

    1. Замечательный очерк. Лучше о «правильных читателях» и не скажешь. И пример чудесный — «Анна Каренина». Года три назад, перевалив полтинник, я прочёл этот роман неторопливо, как маленькими глотками ценители пьют старое вино, и удивился — насколько эта вещь оказалась непонята и современниками, и потомками, и публикой — включая толпы училок, и критиками-филологами. Причём не понята даже там, где ЛН пишет прямым текстом!

    2. Добавлю. ИМХО. Литературный талант — вещь, совсем не коррелирующая с интеллектом (да, некий минимальный айкью необходим — но не более того), и совсем не отражающая моральные качества автора, поэтому мысль про «инженеров человеческих душ», насаждавшаяся в советской школе — не более чем пафосная глупость.

      1. Ну, представление об «инженерах человеческих душ» не с Луны свалилось, и не г.г.большевиками выдумано.

        В нём соединились две вещи:
        Во-первых, вполне объективный, наблюдаемый и понятный процесс влияния литературы на формирование культуры, т.е. объединяющей общество системы понятий. Вообще-то, тут влияние двустороннее, уже существующая система понятий определяет и место литературы, и её формы. Но влияние отдельных авторов оказывается порой буквально «взрывным». Впрочем, это — тема для долгого обсуждения.
        Во-вторых, с 19-го века, сперва, насколько я понимаю, из Франции (авангарда разных форм модернизма-авангардизма :)), в этой самой общей системе понятий возникла струя представления о сверх-значении искусства. Именно с этой струёй связаны представления о «художественном постижении мира», и прочее авангардистское бла-бла-бла. Разбирать причины этого было бы тоже интересно, но тоже многословно. Но в сухом остатке из этих концепций получалась определяющая роль «художников» в развитии человечества, более того — в направлении этого развития.
        Конечно, эти представления культивировались в среде маргинальной. Но в России, так уж случилось, к власти пришли тоже маргиналы. Ведь революционеры — исходная малая группа на обочине общества. И в своей культурной политике они, естественным порядком, законсервировали целый ряд маргинальных концепций.

        Между прочим, в советском государстве осуществилась как раз голубая мечта художников-авангардистов («художников» — в обобщённом смысле): было признано их принципиальное духовное превосходство над «обывателями», канонизирована концепция их роли «инженеров человеческих душ», и они были выделены в особую касту, и даже с кормушкой.
        Правда, тут вышел на сцену тот беспощадный факт, что «пряников, кстати, всегда не хватает на всех», и те, кому их не хватило, слились в стройном хоре обличителей «бездуховной власти»…

Добавить комментарий для Юрий Кирпичев Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *