О роли самообразования в жизни ученого ТрВ-Наука рассказал докт. филол. наук, академик РАН, главный научный сотрудник Отдела славянского языкознания Института славяноведения РАН Владимир Антонович Дыбо. Эти воспоминания стоит предварить информацией, что В.А. родился 30 апреля 1931 года в селе Пироговка Сумской области Украины.
По-видимому, такой текст может написать любой интеллигентный человек, так как всякое образование, — прежде всего это самообразование. Школа имеет лишь вспомогательное и систематизирующее значение. В школе я, например, научился писать письменным шрифтом. До школы писал печатными буквами. Много писал, и даже довольно большие тексты. Читать начал в три года. Мне подарили детскую книжку со стихотворным текстом, кто-то из взрослых, видимо, прочел это стихотворение вслух, проводя пальцем по строчке, указывая на слова. Я, конечно, сразу запомнил это стихотворение и начал «читать», так же проводя пальцем по строчке и указывая на слова.
Помню, как мать говорила соседке, что я читать не умею, но помню текст. Но я помнил не только текст, но и каждое слово, и части слов (слоги). Одну строчку я помню до сих пор: «Бородатого козла обезьяна повезла». Потом отец на примере двух слов: папа, мама — показал, как складываются слоги и слова. С детскими книгами было там, где мы жили, очень плохо. Как-то отец привез маленькую детскую книжку Льва Толстого. Там был, помнится, такой текст: «Маша ела грушу, а у Даши текли слюнки. Стыдно, Даша! Вытри губы!». Меня этот текст очень удивил. Я был уверен, что стыдно должно быть Маше, которая не поделилась с Дашей своей грушей. Указанные две книги — это, пожалуй, все детские книги, которые я помню из своего раннего детства.
Поэтому читать приходилось газету «Известия», которую выписывал отец. Основные разделы, которые я читал, — это: «На фронтах в Испании» и «Бои в Китае». Очень любил рассматривать карикатуры. Одну карикатуру довольно хорошо помню до сих пор: два господина — один низенький, толстый, в котелке; другой высокий, тощий, в цилиндре прикрываются зонтиками от самолетов, летящих и сбрасывающих бомбы. В тексте под карикатурой и, кажется, на зонтике фигурировало слово умиротворение: в тексте разоблачалась политика умиротворения агрессоров.
Я знал, что толстый в котелке — это француз; тощий, высокий, в цилиндре — это англичанин; с французом, но, конечно, не прямо, связывалась фамилия Деладье, а с англичанином — Чемберлен. Из других лиц — министр иностранных дел Японии Иосука Мацуока (кажется, сейчас его называют Ёсуке Мацуока). Из более постоянных фигурантов: президент Соединенных Штатов Америки Рузвельт и враги-фашисты Гитлер и Муссолини.
По-видимому, из этого времени идет мое знакомство с такими лицами, как Бенеш, Димитров, Долорес Ибаррури. Ну и, конечно, уже с детского сада, а не только из газеты, я знал деятелей советского государства и коммунистической партии. В детском саду мы пели песню о товарище Рыкове, очень она нам понравилась. Однако, когда через некоторое время мы изъявили желание спеть эту песню, оказалось, что ее петь нельзя. Послышался шепот: «Враг народа!» — и нас стали расспрашивать, кто нас этой песне научил.
Процессы 1937 года подробно «освещались» в газете. Я с матерью читал эти тексты. Особенно помню последние слова подсудимых. Мама плакала, приговаривая: «Бедные! Зачем же они так поступали?» Мне больше всего запомнилось последнее слово, кажется, Ягоды, он просил сохранить ему жизнь, чтобы хотя бы из-за тюремной решетки видеть, как процветает Родина. В 1938 году мы переехали в Павлово-на-Оке, и там в 1939 году я пошел в школу.
Тут нужны, вероятно, некоторые пояснения. Семья была в некотором отношении двуязычной. Отец достаточно хорошо говорил и писал по-русски, но все рассказы его о детстве, о работе на Украине, о первой мировой войне, о гражданской войне были на украинском языке. Мать — тоже украинка, но очень быстро приспосабливалась к диалекту той местности, где мы проживали.
Бабушка (мать отца) — дочь донской казачки и поляка, сосланного в действующую армию на Кавказ за участие в восстании, по-видимому, Костюшки, а после демобилизации служившего управляющим имением помещицы-полячки была после смерти отца взята на воспитание этой помещицей, но этот опыт помещичьего обучения был не очень удачным: она научилась читать по-русски в форме, хорошо описанной Гоголем, считать по-немецки и петь несколько польских песенок, убаюкивая меня.
К этому времени она была абсолютно глухой, но хорошо читала по губам. Поэтому я, общаясь с ней, в скором времени разучился говорить, т.е. имитировал речь, действуя всеми органами речи, кроме голосовых связок. Единственным «лечением» было заставить читать вслух. Мы начали читать вслух по очереди роман Льва Толстого «Война и мир», в результате этого чтения речь у меня восстановилась.
К этому времени относятся и мои первые попытки изучить другой язык. Я обнаружил у отца книжку «Элементы эсперанто», начал учить этот язык и даже, о чем свидетельствуют мои записи на полях обрывков этой книжки, пытался обучать этому языку бабушку. Первое увлечение в школе у меня было, по-видимому, историей: в школьной библиотеке был том «Детской энциклопедии» (дореволюционного издания), посвященный древней истории, я прочел его буквально запоем; там же, по-видимому, я обнаружил «Русскую историю в самом сжатом очерке» М.Н. Покровского и прочел ее, это было интересно уже потому, что в этих книгах были совсем другие интерпретации событий, чем те, которым нас учили тогда и в дальнейшем в школе.
Затем мое увлечение перешло на точные науки. В начале третьего класса я выпросил у старшего товарища «Геометрию» А.П. Киселёва (Планиметрию) и к концу четвертого класса довольно тщательно проштудировал ее, сделав все упражнения, предлагаемые в конце разделов (я до сих пор остаюсь поклонником этого блестящего учебника, стереометрию я учил тоже по А.П. Киселёву, но это в старших классах), особенно мне нравились доказательства теорем от противного, и потом, когда мы стали изучать геометрию в школе, я приводил в восхищение преподавателя (что было своего рода обманом, так как я все эти доказательства проработал задолго до соответствующего урока, а вовсе не мгновенно, как казалось, находил блестящее решение).
Потом Лев Борисович (этот преподаватель) и преподавательница старших классов обижались на меня за то, что я не поступил на физмат, что напрасно: я, в сущности, тугодум, мыслю медленно, с массой сомнений, упорно преодолевая их и добиваясь максимальной надежности; часто надолго оставляя почти завершенную работу, отправляюсь в поиск новых фактов или других доказательств. Блестящий математик из меня бы, пожалуй, не получился: это другой тип мышления. Но любовь к математике я сохранил на всю жизнь.
В 7 классе я по книжке «Элементы дифференциального и интегрального исчисления» познакомился с этим разделом математики, затем купил книгу «Аналитическая геометрия» и проштудировал ее, время от времени продолжал заниматься разными разделами математики, будучи на ист.-филфаке Горьковского университета, со школьных лет и до сих пор с интересом читаю книги по истории математики и по истории физики и других естественных наук (не популярные).
Из естественных наук мне, вероятно, подошла бы экспериментальная физика, я с увлечением читал книги Дж. Тиндаля «Звук» и «Свет» и другие книги с описанием физических экспериментов, но здесь другая загвоздка: физик-экспериментатор, по моему мнению, должен уметь сделать физический прибор или по крайней мере уметь придумать его, хорошо представляя технические трудности его построения и сложности в проведении эксперимента.
В условиях районного центра это было сложно. Детекторный приемник с грифелем из карандаша и с лезвием от безопасной бритвы мы с моим другом Колькой Голубевым сделали, и он хорошо работал: Колька протянул огромную антенну между двумя далеко отстоящими березами. Но вот моя попытка построить телевизор с диском Нимкова провалилась: большой лист алюминия я нашел, но, чтобы вырезать из него диск и просверлить отверстия, у нас не было инструмента и не было знакомого мастера, который мог бы сделать это для нас, а самое главное: не было электронной лампы и негде было ее купить; тут еще оказалось, что соответствующие экспериментальные передачи Горьковская радиостанция прекратила уже перед войной. В школе физика тоже была чисто теоретической, так как не было приборов. Только когда я учился в 9 классе, пришел молодой физик и устроил физический кружок, и тогда мы начали делать физические приборы; это была очень хорошая и увлекательная практика, но для меня было уже поздно, и у меня уже было новое увлечение.
С 5 класса у нас иностранным языком был немецкий. Когда в 1945 году кончилась война и с фронта вернулись солдаты, в Павлове-на-Оке появились немецкие книги. Моему товарищу отец привез детский, весьма сентиментальный немецкий роман. Я учился на сплошные пятерки и к 7-му классу должен был бы знать язык довольно прилично, поэтому я попросил у товарища этот роман почитать, но, к моему удивлению и стыду, я мог там понять в основном только слова der, die и das.
Поняв, что школьное обучение мне здесь ничего не дало, я решил заняться этим самостоятельно: я расписал большой немецко-русский словарь, который у меня был, по морфемам, составив словарь корней, суффиксов и приставок, и начал читать книгу, опираясь на этот мой словарик, используя, конечно, для поправок и большой немецко-русский словарь. Довольно скоро я прочел этот роман и накопил большой запас немецких слов. Роман был, конечно, скверный: типа русских детских романов Чарской, но пользу принес.
В 8 классе уже средней школы № 3 у меня произошел конфликт с учительницей русского языка и литературы:
в моем сочинении она отметила ряд пунктуационных ошибок, т.е. проставила ряд запятых там, где я их не поставил, и зачеркнула несколько мной поставленных. Я эту правку оспорил. Будучи умным человеком, она для разрешения этого конфликта обратилась за советом к старшей своей коллеге.
Та, просмотрев мое сочинение, подтвердила, что моя пунктуация полностью соответствует моей интерпретации содержания моего текста, и попросила прислать меня к ней. Когда я пришел, она объяснила мне суть наших расхождений в интерпретации моего текста, предложила прочитать книгу А.М. Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении» и дала ее мне. Эта книга была написана А.М. Пешковским, когда он работал учителем в гимназии, изложение ее было рассчитано на уровень знаний нормального гимназиста.
В дальнейшем А.М. Пешковский несколько расширил ее проблематику и текст, но книга осталась очень понятно и увлекательно (популярно) написанной. Хотя она была посвящена в основном проблемам синтаксиса, она, в сущности, была великолепным введением в научное языкознание: она знакомила читателя с основными лингвистическими понятиями и с грамматическими единицами и грамматической системой русского языка.
Мне и сейчас представляется, что уже тогда, прочитав эту книгу, я по-настоящему понял системный характер языка и то, что языкознание — тоже наука. Это чтение заставило меня начать поиски литературы по этой науке, что, конечно, в районном центре, каким был г. Павлово-на-Оке, было не очень легко. В маленьком книжном магазинчике я купил несколько книжек на латинском языке из серии «Римские классики», но учебник латинского языка и латинско-русский словарь удалось купить уже только в Горьком, когда я учился в университете.
Я обратился к учительнице немецкого языка, которая учила нас в семилетней школе, у нее обнаружились «История немецкого языка» В.М. Жирмунского и сборник статей по немецкому языку разных авторов, и она мне их с удовольствием дала. Поиски в библиотеках привели к тому, что в библиотеке треста «Росинструмент» нашлась книга Ж. Вандриеса «Язык». Знакомство с немецким языком, подкрепленное книгой В.М. Жирмунского, определило, по-видимому, мой интерес к сравнительно-историческому языкознанию с его приматом языковой формы и к таким явлениям, как абляут и, позднее, ударение, тон (но интерес к абляуту, насколько мне помнится, возник еще при чтении книги А.М. Пешковского).
В 1949 году я поступил в Горьковский государственный университет. Нет! Не поступил: мне поставили 4 за сочинение и «приняли» в «кандидаты» в студенты. Как я при помощи «Комсомольской правды» всё же пробился в студенты, об этом долго рассказывать. Второе, через что нужно было пробиваться, — это господствовавшее тогда марровское учение о языке.
Прочитав сочинения Н.Я. Марра (в областной библиотеке было 4 тома, 5-й том отсутствовал), я понял, что это учение я не пойму, и решил переходить (поступать) на физмат; но тут разразилась дискуссия, и И.В. Сталин отменил марризм, и я остался в языкознании. При уровне науки в наших провинциальных университетах мое абсолютное самообразование продолжалось и в Горьковском университете, поэтому во всех автобиографических анкетах я пишу, что до аспирантуры МГУ я был фактически аутодидактом. Ну, а научная работа — это ведь тоже самообразование.
Тут может быть задан вопрос, почему я поступил в Горьковский университет, а не, например, в МГУ. От Горького до Павлова-на-Оке 5 часов на поезде и регулярно ходят различные автомашины, так что всегда можно было доставить или прихватить тючок картофеля или другое съестное с родительского огорода — в те голодные годы это было важно.
После окончания университета меня отправили по распределению в Марийскую республику и не оставили в аспирантуре, поскольку я получил комсомольский выговор. Его я получил за то, что объяснил своим однокурсницам, почему В.И. Ленин не смог понять ту часть «Логики» Гегеля, которая посвящена дифференциальному и интегральному исчислению: в российских гимназиях этот раздел математики не преподавался, хотя в Германии он уже был введен в среднюю школу. Я сам, будучи в 7 классе советской школы, достаточно легко выучил его по книжке «Элементы дифференциального и интегрального исчисления», переведенной с немецкого уже после революции, и поэтому это место в «Логике» Гегеля понял.
Затем я работал учителем в вечерней школе пос. Красногорск. По межбиблиотечному абонементу я выписывал из Ленинки книги, а микрофильмы заказывал там же за деньги, это было недорого, а мой ученик и приятель-шофер (очень милый татарин) имел фотоувеличитель, и мы вместе переносили на фотобумагу кадры (страницы) с микрофильма. Аппаратом для просмотра этих микрофильмов был обыкновенный детский фильмоскоп, с его помощью можно было читать микрофильм, направив этот аппарат на пламя керосиновой лампы (этим чтением я занимался самостоятельно, зрение тогда у меня было очень хорошее).
Приехав в Красногорск (Кожласола), я разослал в крупнейшие университеты СССР письма с вопросом, планируется ли прием в аспирантуру по индоевропейскому сравнительно-историческому языкознанию, и с предложением своей темы «ларингальная гипотеза». Из МГУ ответил Вяч. Вс. Иванов, который прислал указание на статью Згусты, которая содержала обширную библиографию по этой теме, и ряд указаний на условия, необходимые для этой работы (в основном чтение научной литературы на всех европейских языках и научное знание индоевропейских языков, в том числе хеттского).
За год моего учительства я проштудировал соответствующую литературу, написал реферат и послал его в Отдел аспирантуры филфака МГУ с соответствующим заявлением на допуск к экзаменам. На экзамене по марксизму я не смог ответить на вопрос: «Сколько яиц в текущем году должны снести советские куры по последнему постановлению Пленума ЦК КПСС?», однако Вяч. Вс. Иванову удалось добиться моего приема в аспирантуру.
А я при поступлении в аспирантуру не ответила на вопрос «Ошибки группы Плеханова» :-) Но тоже поступила.
Очаровательные воспоминания! Пожалуй, для меня самое здесь удивительное — это то, что, работая в школе учителем,уважаемый Владимир Антонович сумел найти время для подготовки в аспирантуру. Когда я был учителем, свободного времени я найти не мог.