Домашний семинар как стиль жизни

Ревекка ФрумкинаКак у меня возникла мысль организовать семинар дома — я не помню. Скорее всего, отчетливого «первотолчка» не было. Правда, ко времени первых заседаний — а это 1967 год — у меня был опыт участия в двух неформальных семинарах, собиравшихся десятью годами ранее в стенах вполне официальных учреждений.

Мои соображения в пользу именно «домашних» и одновременно коллективных занятий наукой были таковы:

1) Бытовое. В тесноте нашего института всерьез работать было просто негде. А мы с мужем в то время уже жили в отдельной, пусть и совсем маленькой, квартире вблизи метро. К тому же у меня был небольшой японский катушечный магнитофон, позволивший записывать доклады и прения. Таким образом, с аспирантами и коллегами естественно было встречаться дома.

2) Социальное. Бытующее представление о полной свободе публичных высказываний в годы, когда уже не сажали просто так, простительно только очень молодым людям. Большинство моих современников были затронуты Большим террором. Осторожность была у нас в крови, так что и дома мы были далеко не раскованны. Однако же дома было безопаснее.

3) Социально-статусное. Оно касается отношений между ученым как частным лицом, чья работа состоит, выражаясь возвышенно, в производстве новых смыслов, и его статусом как государственного служащего. Я не собиралась испрашивать чьего-либо разрешения на обсуждение научной проблематики в группе коллег, приглашенных по моему усмотрению. Но начни мы собираться в нашем академическом институте — такая санкция не только непременно бы понадобилась, — нас бы обязательно пришли проверять — как минимум из партбюро, а то бы еще и донесли, куда следует. Дома же мы были свободны.

Тремя годами позже, возвращая мне рукопись, заказанную им же для какого-то фундаментального компендиума, чл.-корр. АН СССР Б.А.Серебренников сказал мне публично: «если всякие тут начнут рассуждать о задачах языкознания и судьбах науки…» А ведь в то время я уже была автором монографий и статей, переведенных на разные языки, написала докторскую диссертацию, — впрочем, по откровенно политическим мотивам не допущенную даже к обсуждению. С теми, кто меня так «пометил», я не намеревалась вступать в научные, да и любые другие дискуссии: к этому научному сообществу я не принадлежала. А если другого не существовало, оставалось его создать.

Как известно, в олимпийском движении важно участие, а не победа. Перефразируя этот девиз, я бы сказала, что в научном мероприятии важно не участие, а характер взаимодействия. Я никогда не была анахоретом, но салонность в науке мне была ненавистна. Разумеется, любая конференция, где представлено 60 докладов и 100 сообщений, — это прежде всего социальное мероприятие: и людей посмотреть, и себя показать. Однако к середине 60-х я успела и посмотреть, и «показаться»: в силу особенностей тогдашней ситуации в лингвистике я могла еще очень долго «стричь купоны». Как-никак я одной из первых, по крайней мере у нас в стране, занялась применением статистических методов к лингвистическим задачам. Но то, что в науке называется «имя», вовсе не компенсировало угнетавшее меня чувство тупика, знакомое каждому, усомнившемуся в перспективности избранного пути.

Итак, параллельно с пребыванием на распутье, которое лишь много позже я стала оценивать как естественное для исследователя ощущение «потери задачи», я обретала решимость бросить именно ту область, работа в которой принесла мне известность. Сейчас я понимаю, что очень кстати я сначала написала книгу «Статистические методы изучения лексики» (1964), а потом уже эту книгу превратила в диссертационный текст, т.е. перепечатала на машинке и переплела согласно инструкции. Действуй я в обратном порядке, то до книги бы дело не дошло, поскольку к своему предмету я потеряла всякий интерес.

Тем важнее было то, что примерно весной 1967 г. вокруг меня регулярно стали собираться «младшие». Одни учились у меня в аспирантуре, другие читали мои книги и статьи. Время от времени кто-то хлопотал за очередного мальчика или девочку, которые не могли определиться в жизни, хотя уже кончили вуз. На все такие просьбы я отвечала словами «пусть придет», которые впоследствии были возведены в ранг семинарских mots. И они приходили. Некоторые -надолго, а кое-кто — так и просто навсегда. Они и сами не знали, насколько им нужна была именно наука, но всем не хватало психологической поддержки и какой-то объединяющей с другими деятельности. Прошло много лет, прежде чем я поняла, что наука как таковая, а тем более то, что меня саму тогда занимало и мучило, — все это было нужно совсем немногим.

Тем временем вопросы, которые я сама себе задавала, вышли далеко за рамки лингвистических задач — во всяком случае, тех задач, которые тогда считались относящимися к лингвистике. Дерево задач ветвилось и разрасталось, уводя меня и моих коллег в достаточно неожиданные сферы: в психологию, физиологию зрения, патопсихологию. Никто из нас, включая меня, не имел навыков экспериментальной работы — их еще предстояло приобрести. Общего языка у нас тоже еще не было. И все же наше сообщество было прежде всего научным семинаром, а не кружком, потому что мы собирались не с целью просто с чем-то ознакомиться — нам хотелось нечто сделать.

При смене участников, обсуждаемой проблематики и жизненных обстоятельств именно научным семинаром наши собрания и оставались вплоть до осени 1991 г., когда я закрыла свой семинар, что называется, «железной рукой». Начиналась другая жизнь, и незачем было делать вид, что все останется, как было.

Строго говоря, нельзя сказать, что мой семинар собирался с 1967 до 1991 г. Не потому, что случались перерывы, а потому что, в сущности, этих семинаров было как минимум пять. Некоторые из них происходили одновременно, другие — последовательно. Ограничусь рассказом о первом. Всех участников первого семинара я помню поименно, и с большинством из них, включая уехавших навсегда, у меня сохранились дружеские отношения. Увы, недавно в Москве умер один из первых «семинаристов» Миша Мацковский, ставший позднее известным специалистом по социологии семьи. Алла Ярхо и ее муж математик Саша Звонкин давно живут в Бордо. Мой первый аспирант — профессор и заведует кафедрой.

Участников первого семинара очень сблизили две поездки в Институт имени Павлова в Колту-шах, где мы уже как хорошо слаженная команда провели серию экспериментов, после чего уже привычным образом распределялись обязанности, связанные с обработкой данных и их представлением в виде докладов и статей. Вот этой «командностью» семинар и отличался от кружка. И еще беспощадностью, с которой участники готовы были критиковать любого из своих друзей и коллег. Для меня же выступление на «своем» семинаре было попросту тяжелым испытанием.

Отмечу, что отношения внутри семинара изначально не ограничивались научными интересами, хотя никаких вненаучных обсуждений на самом семинаре не велось и даже традиционный для московского обихода чай не подавался. Но после окончания семинара, убирая складные стулья и запихивая в портфели и сумки тапочки (до «цивильных» рюкзаков оставалось без малого двадцать лет), народ бурно обменивался новостями, книгами и пластинками, в силу чего мне не раз приходилось взывать: «Вы уйдете, наконец?» Иногда мы устраивали семинарские вечеринки. Поводом обычно было окончание какого-то этапа работы или защита кого-либо из «семинаристов». К этому моменту «ядерный» семинар из пятишести человек незаметно преобразовался в большой семинар.

Читателя может удивить, почему я не рассказываю о том, чем же мы в конце концов столько лет занимались. Коротко говоря, нас интересовало то, что мы на самом деле делаем, когда говорим и думаем. И возможно ли изучать эти процессы, оставаясь в пределах научного метода? Интерес к методам и познавательным процедурам со временем нарастал, а локальность «решабельных» задач перестала удручать. Тогдашнюю структурную лингвистику интересовали совсем иные вопросы, а допустимость тех или иных познавательных процедур и вовсе никого не занимала. Именно поэтому «чистые» лингвисты на первом семинаре никогда не составляли большинства, да и позже расширялся семинар заведомо за счет представителей иных наук и профессий.

Сегодня я сказала бы, что мы занимались общими вопросами методологии гуманитарных наук и поисками метаязыка для их обсуждения. Однако в те поры подобные слова я постеснялась бы произнести. «Методология» — это было что-то идеологическое: ведь никакой другой методологии, кроме марксистской, существовать не дозволялось. В современных терминах можно сказать, что наш семинар осуществлял достаточно фундаментальный культурный проект «Познавательные процедуры в науках о языке и мышлении: каноны или обычаи?» Не напрасно я читала Томаса Куна задолго до того, как его перевели! Известные слова Альберта Эйнштейна «Теория решает, что именно можно наблюдать» теперь наполнились для меня сугубо личным смыслом.

Связанные статьи

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *